Примерное время чтения: 21 минута
156

Вадим ПУШКАРЕВ. 60 секунд (рассказ)

Редакция назвала меня Владимиром.

Впрочем, вот она, эта заметка в молодежной газете "Сталинская смена" за 8 августа 1951 года.

ПРИЕМНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ В ВУЗАХ И ТЕХНИКУМАХ

Из различных районов и городов нашего края в адрес Барнаульского института сель- скохозяйственного машиностроения приходят письма. Юноши и девушки, окончившие средние школы и техникумы, просят принять их на учебу. ...

Уже зачислены в институт выпускница 103 Железнодорожной школы гор.Барнаула Валерия Еланская, закончившая 10 классов с золотой медалью, а также Владимир Иванов, Владимир Пушкарев, Виктор Наумушкин и Надежда Дворецкая, окончившие школы с серебряными медалями.

Первые экзамены прошли в начале августа. Большинство сдавших получили отличные и хорошие оценки.

Это был уже как бы не я, а другой, между прочим, реально существующий человек. Дело в том, что несколько лет подряд я учился в школе вместе со своим тезкой по фамилии. И звали его как раз Владимиром. Мы ужасно надоели друг другу. Когда учитель выкликал нас к доске, забывая назвать по имени, мы враз вопили: "А какой?!". Теперь со школой было навсегда покончено, тезка уехал учиться в военное училище, а его имя продолжало преследовать меня и здесь.

Другие фамилии, перечисленные в заметке, мне ни о чем не говорили.

Глаз зацепился только за редкое имя Валерия. Если я когда-либо и слышал его, то только в сочетании с фамилией знаменитой оперной певицы Барсовой. Да и фамилия Еланская была не менее громкой. Газеты шумели о триумфальном успехе актрисы Московского Художественного театра Еланской в роли Любови Яровой. Правда, имя у нее было совсем простым. Кажется, Клавдия.

Я еще раз подосадовал на опечатку, сказал сам себе, что выбор института теперь стал окончательным, и почти забыл про газету.

Занятия начались в положенный срок, то есть 1-го сентября. В те благословенные времена первокурсников на картошку и на хлеб еще не посылали. Наступила, как показалось после школы, вольная студенческая жизнь: не нужно было каждый день учить уроки, делать или списывать домашние задания, трепетать перед контрольными. Неведомые еще зачеты и экзамены маячили далеко впереди. Всего-то и делов - писать конспекты.

Курильщики, еще недавно прятавшиеся по уборным и за школьными углами, получили неограниченную возможность дымить в коридорах в перерывах между лекциями.

Необычным казалось и обретение женского окружения.

В первое время, на практических занятиях, было диковато слышать высокие девичьи голоса студенток, отвечающих на вопросы преподавателей. Учение в мужской школе успело оставить в нас немало монастырских предрассудков.

Однако ежедневное общение быстро сняло налет таинственности с загадочных девушек. Да и потом это были не просто девушки, а студентки, сокурсницы, сверстницы, такие же, как и мы, комсомольцы. И если они нас поддержали в решении дружно сбежать с первого комсомольского собрания, то о каких загадках можно было еще говорить.

Уже прошли первые совместные студенческие пирушки, сопровождавшиеся неумеренной выпивкой. Уже один раз, я, упившись по незнанию и с непривычки водкой, проснулся ночью на кровати одной из студенток, на квартире которой мы в тот вечер собрались.

А за стеной, в соседней комнате, продолжали шуметь разудалые голоса моих новых приятелей и плескаться русалочий девичий смех. Уже завязались первые симпатии, дружбы, а, может быть, и влюбленности.

В общем, я с головой ушел в новую студенческую жизнь, оказавшуюся столь непохожей на ту, которую я рисовал себе, разглядывая в газетной заметке абстрактные до времени фамилии моих будущих сокурсников.

Кстати, один из них оказался сыном старинного знакомого, а может быть, и друга детства моей мамы. Мы попали с ним в одну учебную группу, и в случайном разговоре выяснилось, что он слышал о ней. А она точно назвала мне фамилию его отца.

И все же на общекурсовых лекциях и в длинных коридорах это была пока еще безликая незнакомая толпа, в которой можно было заметить и запомнить разве только лица нескольких корейцев. Правда, уже отложились в памяти высоченный студент с совершенно лысой головой и неправдоподобно роскошная, писаная красавица с томными очами и вполне сформировавшейся фигурой из соседней по номеру группы.

По прошествии еще какого-то времени обозначилась и обладательница громкой фамилии. Но прежде всего выяснилось, что газета напутала и с ней, и ее фамилия звучит совсем по-другому. Училась она тоже в соседней группе, вместе с лысым студентом и томной красавицей.

Поначалу она показалась мне просто пичужкой, если не сказать пигалицей, такой маленькой Золушкой, неожиданно попавшей в бурные волны студенческой жизни.

С непритязательной, какой-то школьной прической, с тоненькими заколотыми сзади в узел косичками, в таком же школьного вида платьице коричневого цвета и неопределенного фасона, с ясненьким и чистеньким личиком природной умницы и отличницы.

Рядом с ней неизменно находилась, видать, ее школьная подружка, уж точно пигалица, еще меньшего роста. Они ходили вместе, сидели рядом, когда лекция читалась всему потоку, вместе появлялись в студенческой столовой, в читальне, тихие и незаметные, как две мышки.

Что заставляло меня с некоторых пор издали поглядывать на эту пару, отмечать их отсутствие или появление в аудитории ли, на собраниях или в чертежном зале? Ну, была, конечно, тонюсенькая ниточка, связывающая меня и Золушку. Это была наша маленькая тайна, о которой никто не знал. Газетная заметка. Небрежное превращение в народную артистку могло задеть ее также, как меня в моего тезку.

Газета объединила нас в этой обиде. Но кто на это обратил внимание, кто знал об этом, кроме нас двоих, сначала по отдельности, а теперь как бы и вместе. Ну, и что дальше? Схватить ее за руку и бежать в редакцию, требуя опровержения? Когда прошло уже почти два месяца. И мы даже не знакомы.

Хотя простота студенческих нравов не исключала и такой поворот дела. Но я, конечно, не схватил и не побежал. Я продолжал издали останавливать взгляд на Золушке, пока дремавший до поры классический сюжет не пришел, наконец, в движение.

Сказка требовала вмешательства доброй феи. И она появилась в образе Комитета комсомола, устроившего вечер художественной самодеятельности, для которого Золушка, опять же в согласии со сказочным сюжетом, подготовила танцевальный номер.

В небесно-голубом, длинном до пола концертном платье-сарафане, в русском кокошнике, с горящими щеками, ее провели на нашу маленькую сцену в актовом зале. Партнер, лучший танцор института, нервно прохаживался в коридоре, ожидая начала.

Грянула музыка. Переждав вступление, она выплыла сбоку, махнула рукой с платочком, притопнула каблучком и первый раз повернулась лицом к зрителям. Переполненный зал ахнул. Дальше она могла уже не танцевать, а просто стоять и смотреть в зал. А замерший и онемевший зал смотрел бы на нее. Но музыка продолжалась. Партнер выскочил на сцену, выкидывая коленца, приседая и выделывая ногами кренделя.

На него никто и не глянул. Он быстро кончил и отскочил в сторону. Еще через минуту музыка оборвалась и гром аплодисментов потрясенного зала возвестил, что волшебство состоялось. Золушка превратилась в принцессу. На следующий день весь институт прибежал посмотреть на новоявленное чудо.

Все было без обмана. Косички и платьице были на месте, но теперь они никого не могли уже провести. Школьная подружка внезапно куда-то исчезла, хотя аккуратно ходила на занятия каждый день.

Любопытствующих теперь встречала писаная красавица, у которой все было в избытке: бюст, шея, волоокие глаза, локоны... Она стала преданной дуэньей, даром что одинакового возраста со своим кумиром, верной оруженосицей, поверенной в делах, хранительницей секретов, чем хотите.

Появление писаной красавицы возле бывшей Золушки нисколько ей не повредило. Больше того. Все, кто имел глаза, сравнили их друг с другом и дополнительно остолбенели. Весь мужской персонал первого курса, да и не только первого, вдруг прозрел.

Мгновенно вокруг косичек и платьица возникло мощное поле поклонения и обожания. После короткой схватки за право сидеть на поточных лекциях за одним столом вокруг и рядом с королевой вышли победителями несколько счастливчиков, которые удерживали эти места до последнего курса.

Поразительно, что она не принялась кокетничать, строить глазки и капризничать. Ежеминутно атакуемая всеобщим вниманием, она продолжала ходить в скромной одежде, не изменила своим косичкам, стараясь ничем не выделяться среди вихрастой студенческой толпы.

Ну, конечно, никакой косметики, сережки исключались, о кольцах не могло быть и речи. На втором курсе она сменила прическу, и только. Она стала как бы национальным достоянием, принадлежа всем и никому в отдельности. Она никогда не появлялась ни с кем вдвоем, кроме волоокой дуэньи, которая не отпускала ее от себя ни на шаг.

На летней производственной практике в другом городе, из которого дуэнья была родом, она торжественно привела свою госпожу в родительский дом в отведенные ей апартаменты, не разрешив ей жить в общежитии. Попадавшие в поле ее тяготения гибли безнадежно и безвозвратно.

Одним из первых был сражен тот бедолага танцор. А что же ваш покорный слуга? Как он реагировал на чудесное превращение вчерашнего утенка в прекрасного лебедя? ...

Лекция знаменитого, блистательного, легендарного, грозного Леонида Петровича Леонова. Он еще не появился в 12-ой аудитории, а уже весь поток, замерев, сидит на своих местах. Хлопает дверь. Все вскакивают. Не здороваясь, он быстрыми шагами проходит к доске и оборачивается лицом к аудитории.

Садимся. Несколько визгливым, металлическим голосом, поглядывая на слушателей какими-то рыжевато-зелеными маленькими глазками, объясняет он в напряженной тишине второй замечательный предел или с блеском читает ключевую лекцию о понятии производной в дифференциальном счислении.

Горе чуть ослабившему внимание, на секунду потянувшемуся к соседу сказать что-нибудь на ухо. - Встаньте! Не вы! А вот вы! Повторите, что я только что сказал!.. Фамилия?! Он не стоит у доски.

Написав очередную формулу, он быстрыми шагами уходит по проходу в другой конец аудитории и оттуда комментирует тем же металлическим голосом свои записи на доске. Все продолжают строчить конспекты, боясь на него обернуться.

Я тоже строчу в общей тетради, изредка поглядывая перед собой на доску. И только крошечный, все время включенный, сторожевой участок сознания занят у меня совсем другим делом. Мне нет нужды рисковать, я не кошусь немного влево, где расположен первый стол 12-ой аудитории, и где сидит она в окружении счастливчиков.

Мне не надо коситься чуть налево. Я чувствую ее присутствие, как чувствуют солнце, на которое ведь не нужно глядеть, чтобы узнать где оно находится. Что из того, что справа от меня строчит конспект та студентка, на кровати которой я так позорно валялся, и которая с некоторых пор нет-нет да и случайно садится рядом со мной.

Снова 12-ая аудитория. На кафедре преподаватель марксизма-ленинизма. Он смачно громит начетчиков и талмудистов, пробравшихся в партию. За каждой его собственной фразой следует цитата из классиков. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. В конспекте, для экономии места и времени, я помечаю их одной буквой. М., С., Л., Э., Л., С., С., С., С... Иногда я прерываю писание конспекта и мечтаю.

Мои мечты дерзки и сладостны. Я еду на велосипеде. На раме моего велосипеда сидит она и держится руками за руль машины. Я молча работаю педалями и дышу ей в волосы, которые становятся теплыми от моего дыхания. Все. На большее моей фантазии и смелости не хватает.

Мечтаемое представить и даже осуществить очень легко. Велосипед у меня есть. Я купил его еще летом, выпросив деньги под будущую стипендию у мамы, пока она еще находилась под впечатлением от полученной мною серебряной медали, отдав ему предпочтение вместо другой великолепной вещи, наручных часов "Победа".

Пользуясь последними теплыми осенними деньками, я вывожу мой "ЗИФ" на улицу, сажаю на раму свою маленькую племянницу, и мы едем кататься. Осторожно, чтобы не разогнаться, спускаемся под гору и катим на Ленинский проспект. Он недавно, от начала и до конца, в обе стороны покрыт новеньким, на вид даже чуть зернистым, как черная икра, асфальтом.

Я молчу, потому что выгребать на велосипеде вверх по Ленинскому все же нелегко. Племянница молчит, потрясенная непонятной добротою дяди, которого она, впрочем, зовет "на ты", и который безо всякой с ее стороны просьбы поехал кататься так далеко.

Я дышу в ее детскую головку, и ее волосенки становятся теплыми от моего дыхания. Пройдет время, и мы с ней будем ездить, теперь уже на мотороллере "Тула", за полевой клубникой в Харьково, за тридцать километров от города.

Правда, теперь она сидеть будет сзади. Пройдет еще время и мы с ней, теперь уже на автомобиле и в компании, будем выезжать за белыми грибами, за Павловск, уже за шестьдесят верст, в деревню Рагозиха. Но каждый раз, когда теперь я встречаюсь с ней, мне она подчас кажется не взрослой женщиной, а той восьмилетней длинноногой девочкой, сидящей на раме моего впоследствии украденного велосипеда.

А она признается мне, что, несмотря на мучительно резавшую ноги раму, большего счастья, чем наши поездки вдвоем на этом велосипеде, не может вспомнить... Неплохо думалось и в институтском чертежном зале. Чисто механическая работа карандашом и циркулем не мешала вольному полету фантазии.

Здесь царил преподаватель графических наук, старый чудаковатый чертежник. Это была не менее импозантная фигура. Хозяин чертежного зала обладал тремя примечательными качествами. Он был закоренелый холостяк, мог бы иметь более свежий пиджачный костюм и знал на память любую строчку, абзац или страницу довольно объемистого чертежного ГОСТ,а.

Каждый первокурсник должен был в течение первого семестра сделать одинаковую для всех работу: заполнить стандартный лист ватмана несколькими вариантами чертежных шрифтов, карандашом и тушью, выполнить полдюжины графических ортогональных построений.

Для этой цели каждому был выдан великолепный лист настоящего ватмана, какой не хотят или давно разучились делать в нашем отечестве. Это был как бы литой, тяжелый прямоугольный лист стандартных размеров, более похожий, выражаясь современным языком, на пластик, чем на бумагу.

На ней можно было рисовать карандашом любой твердости, стирать нарисованное бесконечное количество раз резинкой, обводить начерченное тушью, срезать лезвием безопасной бритвы ошибочные места, а лист все оставался как новенький, чуть отливающий благородной желтизной настоящей слоновой кости.

Времени, отпущенного расписанием для работы над этим листом в чертежном зале, не хватало. Приходилось оставаться после занятий, иногда прихватывая и вечерние часы. В этот день я пришел сюда после лекций, рассчитывая добить порядком надоевшие чертежные шрифты.

Как всегда, украдкой, я провел привычные астрономические наблюдения. На этот раз солнечный свет бил из правого переднего угла зала. И она была одна, без дуэньи. В зале находилось еще несколько фигур, склонившихся над чертежными столами.

Я выбрал свободную доску примерно посередине. Потом прикнопил лист к чуть наклонному чертежному столу и начал выводить очередную букву чертежного шрифта. Три строчки алфавита из больших заглавных букв у меня были уже нарисованы и залиты карандашом.

Пришел черед мелкого шрифта, который нужно было сразу изображать тушью. У меня никогда не было твердой руки художника-рисовальщика. Я всегда удивлялся и продолжаю удивляться завидной способности проводить плакатным пером, а то и просто щепкой, опущенной в цветную тушь, без всяких лекал и линеек, сразу, набело, буквы какого-нибудь лозунга или заголовка.

Я полулежал на чертежном столе и мучительно выводил рейсфедером маленькие строчные прописи. Рука дрожала, линии получались неровные, а буквы корявые. Понимая это, я с опаской поглядывал на нашего командира, неторопливо прохаживающегося между чертежными столами и время от времени заглядывающего в наши каракули. Наконец, дошла очередь и до меня.

- Курчаво, молодой человек! - громко, на весь зал сказал он противным голосом, мельком взглянув на мое художество. И, не удостоив меня подходящим к случаю цитированием из своего любимого стандарта, тут же отошел. Я продолжал корпеть над буквами, несколько удрученный самим замечанием и громкостью, с каким оно было сделано.

Так прошло, наверное, минуты две - три. Неожиданно я почувствовал перед собой некое бестелесное гравитационное поле, а на чертежной доске увидел вполне материальную тень.

Я поднял голову. В глаза ударил солнечный протуберанец. Передо мной стояла она. Немедленно щелкнул невидимый хронометр, и потекли первые секунды чистого игрового времени. - Какая мелкая работа, - негромко, спокойным обыденным голосом сказала она, разглядывая мой лист и как бы заливая его светом своих глаз.

Шайба была сброшена, и первый удар по ней был сделан. Следующий удар был за партнером. Но моя клюшка осталась без движения. Я молчал. Хронометр продолжал отбивать секунды, шайба уже скользила по середине совершенно пустого игрового поля.

Потом шайба прошла мимо таких же пустых безмолвных ворот, легонько стукнулась о самый дальний бортик и остановилась. Хронометр отсчитал последнюю секунду и умолк. Игровое время кончилось. Я продолжал молчать. Она тихо повернулась и ушла к своему чертежному столу.

Я молча проводил ее взглядом... Опустим некоторый промежуток времени, рассказ о котором ничего не добавит к этой истории. Стоял жаркий июльский день

Он почему-то не закончился грозой и потому постепенно переходил в такой же жаркий и душный вечер. Я был при маминых часах, взятых у нее напрокат, в новой зеленоватой шелковой "бобочке" и светлокоричневых летних брюках. Вся эта амуниция заставляла меня разыгрывать перед самим собой и перед встречными прохожими маленький спектакль под названием "Симпатичный студент на каникулах ведет свою девочку в кинематограф".

Рядом со мной, действительно, шла моя девушка. Ее роль великолепно исполняла моя сестра, и мы действительно шли с ней в кинотеатр "Победа", что был расположен на месте теперешнего Театра кукол, рядом с известным сквером. Свою часть сценической задачи сестра выполняла легко и достоверно, так как она была совершенно на меня не похожа. В общем, Станиславский остался бы нами доволен.

Непринужденно болтая, мы обогнули фонтан со статуей физкультурницы и выкатились на финишную аллею сквера, обставленную изогнутыми парковыми скамейками... На ближайшей скамейке сидела погубительница со своей неразлучной наперсницей.

Теперь уже я шел прямо на нее, продолжая по инерции разыгрывать роль симпатичного студента на каникулах, ведущего свою девочку... и так далее. Ничего не подозревающая сестра продолжала подавать нужные реплики по ходу действия. Мы поравнялись со скамейкой.

Я деловито поздоровался с сидящей парой. (О, эта вечная, проклятая моя деловитость в отношениях с женщинами!) Те рассеянно, враз кивнули мне в ответ. Они меня просто не видели. Им было совершенно не до меня. Я им только мешал.

Меня просто сейчас не было. В мире остались только три женщины: одна идущая и две сидящих. Они сидели с окаменевшими, прямыми как палки фигурами и старались в отведенные им несколько скупых секунд успеть разглядеть мою спутницу и разгадать ее главный женский секрет.

Но времени не было. Невидимый хронометр опять отсчитал последнюю секунду и остановился. Мы разминулись. Сцена у фонтана завершилась. Ну, конечно, сестра недоуменно глянула на меня, когда я поздоровался, и также недоуменно посмотрела на странных особ, пожирающих ее глазами. Кажется, она даже оглянулась. Наверное, они продолжали смотрели нам вслед.

Посмотреть назад у меня не хватило духу. Спектакль был сыгран, артисты и зрители навсегда разошлись. Моя короткая история подходит к концу. Передо мной лежат четыре фотографии. Три из них - любительские, а одна профессиональная, из альбома выпускников института 1956 года.

Отложим в сторону первые три снимка; они сделаны мною в спешке, в суете и гаме первомайских и ноябрьских демонстраций, когда можно незаметно сфотографировать кого угодно. Посмотрим на работу профессионала.

Нет, ни черта у него не получилось. Если бы снимок разглядывала женщина, то она, в лучшем случае, протянула бы притворно нейтральным голосом "Интересная...", всегда оставляя для себя то слово, которое по непоколебимой женской уверенности только и может быть применено к ее собственной внешности.

А, может быть, она и права? Даю краткое описание фотографии. Так сказать, беспристрастный словесный портрет. Прическа простая, лоб высокий, прямой, чистый, уши маленькие, брови обыкновенные, лицо овальное, черты правильные.

Фото черно-белое, и цвет глаз определить нельзя. Нет, ни черта у этого ремесленника не получилось. Только в одном месте фотограф не подкачал. Носик на снимке получился немного уточкой.

Это лишний раз подтверждает известный мировой, непреложный закон. У Наталии Гончаровой один глаз немного косил. У Лики Мизиновой были слишком густые брови. У Софии Лорен рот великоват. У Людмилы Гурченко он просто набок. У Татьяны Дорониной мужская нижняя челюсть.

У Лайзы Минелли чересчур большие глаза. У Аллы Ларионовой нос слегка курносый. У другой Аллы слишком мелкие нижние передние зубы. Ну, и так далее... Современники в один голос утверждают, что волосы, уши, лоб и сам нос, которые я разглядываю на фотографии - это все ерунда и чушь собачья. Главное ее чудо - глаза. Не знаю. Не успел рассмотреть. Виноват.

Впрочем, маленькое оправдание у меня есть. Это, как вы догадываетесь, хронометраж чистого времени.

Вот он: - встреча за чертежной доской............20 секунд;

- встреча при фотографировании, по 10 секунд на снимок …………….30 секунд;

- встреча в сквере….……………..…...10 секунд.

В общем, за пять лет учения, оказывается, времени у меня было не так уж и мало - 60 секунд. Целая минута. Мог бы и разглядеть, дурачок. Зато у меня осталось ее три слова. А у нее, бедняжки, времени было еще меньше - всего 20 секунд. Но здесь не слишком ли много я о себе вообразил?

Конечно, я мог во времени и просчитаться. Но всего на 5-10 секунд. Не больше. Хотя разве можно сейчас полагаться на свою память, такую ломкую, как этот лежащий передо мной старый и пожелтевший газетный лист?

1993 г.

Об авторе

Пушкарев Вадим Борисович Родился в 1933 году в городе Новосибирске. С 1937 года постоянно проживаю в городе Барнауле. Окончил Алтайский институт с/х машиностроения (ныне АлтГТУ им. И.И.Ползунова) в 1956 году. С 1956 года по настоящее время работаю на заводе Трансмаш на инженерных должностях (стаж непрерывной работы 55 лет). Автор более двадцати изобретений и патентов и более шестидесяти компьютерных расчетных программ.

Печатал очерковую прозу и стихи в газетах «Алтайская правда», «Голос труда», РТВ «Алтай», журнал «Барнаул», а также фотоработы в газете «Вечерний Барнаул». Автор стихов гимна ОАО «Барнаултрансмаш». По моей инициативе, с поддержкой газеты «Вечерний Барнаул» оформлен из бесхозной дымовой трубы обелиск «Птицы счастья» возле Дворца бракосочетания на проспекте им. В.И.Ленина, напротив универсального магазина «Красный».

Смотрите также:

Оцените материал
Оставить комментарий (0)

Также вам может быть интересно