Война для пятилетней Зины Малаховой (ныне Канайкиной) началась 10 октября 1941 года, когда в её родное село Архангельское на Орловщине ворвались немцы.
Фрицы топили печь бабушкиными иконами, чтобы зажарить и сварить забитых кур, свиней, коров. Один вытащил из-за печки трёхлетнего братишку Сашу и, хохоча, крикнул маме: «Хочешь, мы его тоже – в огонь?!»…
Кто хуже фашистов?
Из дома выгнали. Вместе с другими односельчанами их семья – мама с тремя детьми и старенькая бабушка – искали убежище то в полуразвалившихся сараях, то в давно брошенных, топившихся по-чёрному домах, то просто в яме от взрыва бомбы. Бомбили страшно и часто: через село проходила железная дорога, а в центре располагалась станция Благодатская, всегда забитая немецкими эшелонами. Во время налётов немцы выгоняли людей из убежищ, чтобы советские лётчики видели, как внизу мечутся женщины и дети, и меньше бомбили.
Хуже фашистов были власовцы. Им позволялось грабить те деревни, где не стояли немцы. Они возвращались с коробами, набитыми мясом, и, гогоча и матерясь, рассказывали, что опять видели в полях замёрзшие фигуры – «бабы обнимают своих щенков». Щенками они называли детей.
Бывало, немцы увозили по несколько семей в другие деревни. И бросали на произвол судьбы. Тогда матери, как кошки котят, тащили своих деток назад, в родное село. Однажды на берегу разлившегося по весне ручья столкнулись с патрулём. Женщины бросились прикрывать ребятишек, просить прощения у них и друг у друга. Мама сказала: «Это идёт наша смерть». Но подошедший мужчина начал переносить на другой берег детей, потом – женщин. Мама заплакала: «Пан, дайте я поцелую вашу руку». Немец руки не дал. Достал из кармана шинели фото жены с детьми, показал им и тоже заплакал.
Почему не забыть?
Летом 1943 года многих жителей Архангельского погрузили в теплушки и повезли на запад. Их гоняли по Германии, Польше, Прибалтике. Иногда они жили в концлагерях, иногда – в гетто, иногда – на хуторах у хозяев, иногда – под открытым небом в загонах, как скот.
– Что следовало за чем, я не могу вспомнить, – признаётся Зинаида Акимовна. – А вот как это было, я помню хорошо. Я не вспоминаю, просто не могу забыть.
Не может она забыть страшный лагерь в Режице (так они называли город Резекне в Латвии). Там всюду была навалена карболка, от которой слезились глаза и разъедало кожу. Каждому взрослому и ребёнку присвоили номер. На поверках выкрикивали по номерам. Последними выкрикивали евреев. Некоторых из них забирали и уводили. Больше их никто никогда не видел.
Помнит, как в одном из хуторов детей водили в лазарет. Что с ними делали, не знает. Но приходила она оттуда со страшной болью и с обидой. Всё тело тряслось от неудержимых рыданий, но мама закрывала ей ладонью рот: «Ради Бога, не плачь и не кричи, а то расстреляют».
Перед глазами стоит кусок мяса, который мама принесла откуда-то. Он был весь набит белыми червяками. Мама выполоскала кусок в ручье и сварила в солдатской каске вместо котелка. Она раздавала каждому по кусочку и говорила: «Ешьте, детки. От погану не умрёшь, а от голода – как уснёшь».
Однажды мама из тряпок приготовила Зине юбочку и кофточку – на смерть. Девочка заболела: вырос огромный живот, она не могла ходить. Врач-немец определил водянку, дал лекарство и велел накормить. Вечером для Зины принесли чашечку масла, хлеб и чеснок. Младшие братья – Гриша и Саша – плакали голодными слезами: «Она и так толстая, а мама её кормит!».
Потрясла на всю жизнь история тётки Фионы. Чтобы прокормить шестерых своих деток, женщина бродила по хуторам, побиралась. Однажды её изнасиловали. Вряд ли немцы – те бы побрезговали касаться грязного существа в лохмотьях. Фиона убивалась: за такой грех муж после войны прибьёт. Женщины, знавшие суровый нрав её мужа, сочувствовали. Родила она крошечного сына с заячьей губой. Он не мог сосать молоко из материнской груди. Дети назвали его Павликом и по очереди качали на руках, чтоб не плакал. А он и не плакал – только пикал: «Пик..Пик..Пик». На второй день жизни Павлик пикать перестал. Кстати, уже после войны вернувшийся с фронта муж Фионы, перед которым она «покаялась», сказал, что, если бы мальчонка выжил, он бы его принял как своего.
Однажды всех согнали на плац. Приказали взрослым и подросткам с 13 лет выйти из строя. Сказали, что их увозят, а дети остаются в лагере. Что тут началось! Матери кричали: «Убивайте нас вместе с ними!». Все плакали, лезли друг на друга. Немцы прикладами били всех подряд, разбрасывали по сторонам. Матерей забрали. В бараке осталась одна баба Паша, которая не переносила бомбёжек: при звуках взрыва у неё начинался понос. После стрельбы она выводила детей искать еду. От убитых лошадей им доставались кишки, копыта, головы, кожа. Кожу резали на кусочки, поджаривали на палочке над костром и подолгу сосали, потому что разжевать её было невозможно…
Через много-много дней вернулась мама. Вернулась оглохшей. Слух пропал в тот день, когда их разлучили. Как сама мама говорила: «Сколько ж можно было терпеть моим нервам? Они и лопнули». Слух так и не вернулся к Елене Григорьевне до самой её смерти. И никакие аппараты не помогали…
Как спасло мамино одеяло?
До сих пор Зинаида Акимовна не понимает, как им, вечно голодным, одетым в то, что удалось снять с убитых солдат, и обутым в картонные колодки, застуженным до тяжёлого энуреза, удалось выжить. До сих пор она с восхищением думает о своей маме, неграмотной крестьянке, которой в мае победного 45-го года исполнилось всего 35 лет. Это она сумела сберечь и сохранить своих детей для жизни, вернуться в родные места, хотя даже не знала, как добираться от берегов Балтийского моря в Орловскую область.
А жизнь после войны продолжалась: вернулся отец, которого назначили председателем колхоза. В 1947 году родилась сестричка Надя, а через два года – брат Витя. Но продолжалась и нищета. У крестьян выгребали всё подчистую. От голода пухли люди. А дикие звери разгребали могилы солдат, похороненных в спешке слишком близко от поверхности. Одну такую разворошённую недалеко от села могилу увидели и закопали Малаховы.
В 1952 году семья приехала в Сибирь. «Нас голод пригнал», – говорит Зинаида Акимовна. Переселенцев сибиряки встречали хлебосольно. Впервые с начала войны увидев белый хлеб, мама воскликнула: «Дети, неужели мы хлеба досыта наедимся?».
Ох, как часто белый хлеб был посолен их слезами. Люди, не пережившие настоящих ужасов войны, оккупации и плена, с презрением называли детей «немецкими». Они плакали, жаловались маме. И та как-то не выдержала: вытащила из сундука пакет, в котором – бумажка к бумажке – хранила все справки, которые в лагерях выдавали нем- цы. Швырнула в огонь, заплакала: «Уши не слышат – война. Детей на улице дразнят «немецкие» – война. За бельём полезу в сундук, этот пакет – лагерный. Да когда мы забудем эту войну?».
Только вряд ли она сама могла бы забыть всё пережитое. Недаром всю жизнь хранила стёганое одеяло, которое было с ними все годы плена. От времени оно из красного превратилось в серое. Как ни уговаривала старшая дочь выбросить одеяло на свалку, мама не соглашалась. «В войну я бы хлеб не взяла за это одеяло, – говорила она. – Оно столько раз спасало вас, моих детей. Я не могу поднять на него руку».
И Зинаида Акимовна вспомнила, как немцы привезли их на кладбище, высадили среди заснеженных могил и уехали. Конечно, зима в Латвии не то что в Сибири. Но даже небольшой мороз в балтийской сырости до костей пробивает. Тогда мама расстелила на земле одеяло, посадила их троих в центр, стянула концы над детскими головами и прижалась к своему живому узлу-баулу всем телом. Чтоб согреть детушек.
Когда мама, Елена Григорьевна Малахова, умерла в 1991 году, под периной на её кровати лежало старое ватное одеяло…
Мария ЧАДОВА. Однажды... 
«Там, где медведь не ходил»: о жизни арктического морехода 
Лишённые детства: История выживания в концлагере г. Алитус