– Теперь по ночам подолгу лежу без сна, вспоминаю, – говорит она, старейшая жительница села Бобровка Первомайского района. – Сколько всяко-разного пережить довелось!
Прасковья Дмитриевна родилась в 1916 году, на изломе исторических эпох. И в её собственной судьбе многое и переломалось, и перемешалось…
Сиротинка
Их семья считалась небогатой: всего хозяйства – три коровёнки да три лошадёнки. Зато детьми дом был богат. Целых семь душ! Прасковья – младшая. А потому, увы, недобрала она материнской ласки: когда девочке было всего три годика, мама умерла. В память о ней у дочки осталась кашемировая шаль да атласная юбка, которые отошли ей по наследству.
Отца своего Прасковья Дмитриевна до сих пор уважительно величает тятей, хотя воспоминаний о нём сохранила тоже немного: он умер, когда ей семь годков исполнилось. Помнит, как тятя без конца чинил единственные пимы.
– Сначала в них зимой на улицу братка Ванька сбегает, потом братка Федька, а уж после я в них кататься бегу, – вспоминает. – А под юбкой ноги-то – голяшки. А морозы были – углы в избе трещали. И ничего мне не делалось, не болела. Прибегала с улицы – щёки алые, аж бордовые.
Ещё она помнит о вкуснейшей лепёшке, которую они называли «ёк-саламат». Огромную чугунную сковороду отец обливал коровьим маслом. Вбивал огромный кусок и в муку, а вот сахару, который был дорогой редкостью, в тесто клал с ноготок. В русской печке «ёк-саламат» получался румяным и твёрдым – ложкой не расколешь.
После смерти отца её и Федю, который был на три года постарше, отдали в приют. Там в углу общей комнаты стоял столик с солью и горохом. Провинившихся детей ставили коленями сначала на соль, а потом на горох. Было больно, но ещё больше – стыдно, потому что тех, кого таким образом наказывали, дразнили, доводя до слёз, свои же сверстники.
– Я была бойкая, – признаётся Прасковья Дмитриевна. – Однажды осенней ночью сильно замёрзла, ведь спали на полу. Встала потихоньку, шмыгнула за дверь и убежала в дом к старшему братке Егору. У него и его жены, нашей няни, все мои братья-сёстры жили. Прибежала, на печку залезла и разревелась: «В приют больше не пойду!». А вскоре и Федька из приюта сбежал.
Комсомолка-стахановка
До 15 лет Прасковья в няньках жила. По вечерам училась. Окончила три класса. Вступила в комсомол. В это время, как она говорит, стали «кулаков кулачить». Ну, а те, не будь дураки, бросились бежать из села. Вот на таких беглецов бобровские комсомольцы устраивали засады на каждой дороге. Участвовала в таких караулах и Прасковья.
Как-то увидела, что под покровом ночи из села выезжают три кулацкие подводы. А она одна. С малопулькой (стреляющее маленькими металлическими пульками ружьё – прим. ред.) наперевес. Выстрелила. Ни в кого, конечно, не попала, только разозлила. Мужики скрутили её, сбросили под яр да пальнули вслед из отобранного ружья. Угодили в бедро.
– Вот так ранили меня, комсомолку, – вздыхает Прасковья Дмитриевна. – Фершал пульку вырезал, ранку мазью замазал. Но шрам навсегда остался...
С юных лет она усвоила: ей, бедноте, манна небесная на голову не свалится. Всё придётся наживать своим трудом. И она трудилась в поте лица. В колхозе больше неё и её подружки Нюры Румянцевой никто снопов пшеницы не навязывал. А дело это было ох, какое нелёгкое, ведь вязали пшеницу скрученной в жгут осокой, которая драла и руки, и одежду.
– Тем, которые с маменьками и папеньками жили, зачем шибко работать, – их обуют-оденут, – говорит Прасковья Дмитриевна. – А нам нужно было трудодни зарабатывать. Да ещё как стахановкам нам премии давали – то отрез на платье, то чулки, то платочек…
«Милый первой не берёт»
Замуж она вышла в 19 лет. За соседа Васю Черепанова, который только пришёл из армии.
– У меня в ту пору другой жених был, – улыбается Прасковья Дмитриевна. – Кавалер сурьёзный и ревнивый. Бывало, кадриль спляшу или спою громко, он ну ругаться: «Чего шибко-то выступаешь?». А тут Вася как-то предложил: «Пойдём, суседка, на вечёрку». Пришли к мангазее (сарай, в котором хранили запасы зерна – прим. ред.), где клуб наш был. Гляжу: ой, мой Илюша другую в кадриль ведёт! Ну, и вышло, как в песне, которую в молодости мы пели: «Милый первой не берёт, Во вторые не пойду я, На смех его поставлю, На галёрку выведу». После вечёрки Вася говорит: «Ты пойдёшь за меня замуж?». А в чём дело – пойду!
Жить молодые пришли в дом мужа. Немало натерпелась обид Прасковья от старших золовок. Одна, хотя и была немая, по всему селу разнесла: «Нету у молодой ни полотенца, ни подушки». А другая золовка Настёна, что за стенкой жила, постоянно пеняла Васе: «Почему не взял невесту богатую?». Скромный Вася молчал-молчал да однажды не вытерпел: «Я женился по любви и уважению. Я работаю, она работает – наживём добро».
И они наживали. Прасковья выучилась у Настёны вязать пуховые шали, плести кружево, шить рубашки. Тут уж начали золовки её хвалить: «Вон Параскеву приняли, ничего у той за душой не было. А теперь всё у неё есть и всё она умеет».
Через четыре года родилась дочь Нина. А ещё через год началась война. Похоронка на Васю пришла в 1942 году.
Выходит, отбила…
Со своим вторым мужем, Павлом Малыхиным, она встречалась ещё до Васи. Только из тех встреч ничего не вышло. Как-то юная Прасковья уехала погостить к сестре и получила из Бобровки весточку от общего знакомого, дескать, женился Пашка. В ответ она написала дерзко: «Да на моём веку таких Пашек будет не счесть!».
С комиссованным из армии по ранению в руку Павлом она встретилась в сельском клубе перед каким-то праздником. Сначала не признала, что за мужчина сидит с ней рядом. А потом… В общем, поженились они вскоре после этой встречи.
– Выходит, отбила я Пашу у его жены, увела из семьи, – вздыхает, словно кается, Прасковья Дмитриевна.
За вторым мужем она прожила четверть века. Родила ему семерых детей.
И работала уже только мамой и хозяйкой дома.
– А по-другому невозможно, – считает она. – Даже накормить такую ораву сколько времени и сил было нужно. Бывало, блинов целое эмалированное ведро пеку, чтобы всем хватило.
Кормильцем в семье был муж, работавший экспедитором. Но и она с ребятишками посильный вклад в семейный бюджет вносила. Лес-кормилец Бобровку со всех сторон обступал. Туда они и ходили всей гурьбой за ягодами и грибами, которые Прасковья потом возила в город на базар. Соседи, видя, как эта процессия с первыми лучами солнца тянется в сторону бора, посмеивались: «Чисто наседка с цыплятами!».
Она всех своих детушек вырастила, выучила, как сама говорит, «дала квалификацию». Тамара стала товароведом, Толя – экскаваторщиком, Люба и Коля – инженерами, Гена – капитаном…
– И тут мои дети начали умирать друг за дружкой. Вот тяжело-то где, – Прасковья Дмитриевна вытирает платочком навернувшиеся слёзы.
Сейчас жива только самая старшая её дочь – Нина Васильевна. Но, отобрав у неё семерых детей, судьба одарила Прасковью Дмитриевну любовью 15 внуков, 17 правнуков и одного праправнука. Так что она, как и раньше, – богата на детей.