Барнаульский театр Музкомедии готовится открыть очередной сезон премьерой – постановкой «Человек из Ламанчи». О том, что нас, зрителей, хотят по-хорошему удивить, говорит уже тот факт, что к работе над спектаклем приглашён необычный театральный специалист – режиссёр по пластике.
Не по шаблону
Это вторая работа Татьяны БЕЗМЕНОВОЙ, хореографа из Москвы, в нашем театре Музкомедии. Первой был памятный многим барнаульским зрителям спектакль «Амадей».
– Татьяна, в чём особенность нынешнего спектакля?
– «Человек из Ламанчи» – драматический спектакль, а значит, в нём не должно существовать танца как номерного принципа. Танцев здесь и не будет! Да, в прологе зритель увидит то, что стереотипно можно было бы ожидать от «испанщины». Но это – короткая пародия как раз на шаблоны восприятия. Мы сознательно старались уйти ото всего, что указывает на то. что действие происходит в Испании такого-то века. История вневременная. И предстояло найти такие решения, чтобы, с одной стороны, не превратить происходящее на сцене в фарс, чтобы это была настоящая история, а с другой стороны, чтобы в спектакле не было штампов и канонов нашего школьного представления об этом произведении и этих героях.
С Константином Яковлевым, режиссёром спектакля, у нас существует единое мнение о том, какой должен быть Дон Кихот. Мы же – «продукты» советской школы, где нам объясняли, что Дон Кихот чуть ли не первый революционер, а Дульсинея – простая работница, которая «рвёт путы». Но у Сервантеса не было никакого политического подтекста – он просто высмеял рыцарские романы. И показал, как это может быть нелепо, разрушительно и для самого человека, и всех окружающих. Мы знаем и по роману, и по этой пьесе, что «окромя плохого ничего хорошего» не происходит: Дульсинею изнасиловали погонщики, цирюльника избили, мельницы бедному мельнику порушили и т. д.
И всё же Дон Кихот – главный персонаж произведения. Почему, в чём его особенность? А особенность заключается в том, что внутри этого мужчины живёт пятилетний ребёнок. Он открыт всему миру, он чист, не замаран ещё ничем, непосредственен в своём поведении. Это прекрасно. Но есть и обратная сторона его натуры: он не несёт ответственности за свои поступки. Вот он потянул за собой Санчо Пансу, Дульсинею, внедрил в их головы идеи, от которых им будет трудно отказаться. Но он умрёт, а что будет с идеями, «проросшими» в других людях, – неизвестно. Это как раз та тема, которую, по-моему, ещё никто не затрагивал.
Жест как слово
– Режиссёр по пластике – это что-то новое в театральном штате?
– К сожалению, у нас в стране очень мало таких специалистов для драматических театров и театров музкомедии. Раньше были специалисты для балета либо специалисты по сцендвижению – это трюки, акробатика и т. п. Поэтому до сих пор мы видим несчастную историю хореографических номеров, никак не связанных или плохо связанных с тканью всего спектакля. А при постановке музыкального номера возникает большая провокация: поставить на передний план солистов – пусть себе поют, балет сзади эдакую подтанцовочку сделает, а хор где-нибудь наверху, никому не мешая, подпевает. В «Человеке из Ламанчи» мы смешали хор, балет, солистов – и зритель не определит, кто из них есть кто. Это, кстати говоря, повышает профессиональный уровень и тех, и других артистов. У нас уже хор и балет работают так, как, может быть, не всякие артисты работают. Вот в кульминационной сцене спектакля – сцене изнасилования, страшной по своей сути, которую нужно сделать так, чтобы зрители в зале замерли – работают исключительно артисты хора и балета.
– Почему сейчас такой интерес к спектаклям, основанным на пластике?
– У хореографов есть такой термин –лексика. Это означает, что любое движение или жест – это фраза или слово. Ну, не так буквально, как в индийском танце, конечно... Причём один и тот же жест, по-разному сделанный, – это уже смысловые интонации. Все движения уже придуманы, как буквы в алфавите или ноты в музыке. Но из них каждый может сложить свою собственную партитуру. Почему пластических спектаклей стало появляться много в театре? Потому что изменилась структура современного театра. Мы обязаны идти за зрителем, а он научен, насмотрен, сегодня зритель уже киношный, интернетный. Я против формулировки «зритель схавает», но я также против формулировки «мы работаем не для зрителей, а для искусства». Если зритель чувствует себя дураком на спектаклях, сидит, несчастный, и пытается разгадать ребусы, которые происходят на сцене, это неправильно. Всё должно быть внятным. Хотя бы на уровне интуиции или эмоций. Пусть кто-то так поймёт увиденное, а кто-то по-другому. Но главное, чтобы поняли!
Расстояние сближает
– Татьяна, вы работаете как свободный художник, ни за каким определённым театром не закреплены. Какой смысл в этом?
– В этом мой принцип. Потому что закреплённость отменяет окрылённость. Бывает, что по несколько раз приглашают в один и тот же театр. С одной стороны, это как бы хорошо, ты становишься уже как бы членом труппы, а с другой стороны, мне важно ощущение внутреннего трепета, дрожи, которые всегда возникают, когда есть расстояние и ты, как в новую реку вступаешь.
– Вы работаете над «Человеком из Ламанчи» месяц. Этого достаточно?
– Да. Мы выпускаем спектакль свежим, горячим. К тому же условия современного театра не позволяют работать над одним спектаклем, скажем, год. Да и не нужно этого! Потому что всё равно каждый раз думаешь: ой, надо было бы ещё вот это и это сделать. Не надо! Нужно как умной матери – родить ребенка и дальше заниматься только его здоровьем и воспитанием, не вмешиваясь в его личную жизнь. Отпустить вовремя, став мудрой свекровью или мудрой тещей. Отстраниться: передала любовь своим детям, чтобы они передали свою любовь уже своим детям. Поэтому, может, и хотелось бы довести работу до абсолюта, но артистам тоже нужно давать свободу, «воздуха», чтобы им было куда расти внутри спектакля.
– Вы так хорошо сказали про умную мать. А у вас дети есть?
– Да, у меня уже и внучка есть.
– Домашние к разъездному характеру вашей жизни относятся с пониманием?
– Мой муж – оперный певец, народный артист России, у него тоже гастроли и очень плотный рабочий график. Так что мы прекрасно понимаем друг друга. Разлуки наоборот укрепляют семейные отношения. Тем более что сейчас существуют такие способы общения, как скайп, вайберы. Крепость отношений не зависит от количества времени, проведённого вместе. Можно быть вместе на расстоянии, а можно не быть вместе рядом. Есть борщ и смотреть телевизор всё равно с кем: одному или с женой, или с собакой…
– Вы второй раз в Барнауле. Можно назвать наш город культурным?
– (После до-о-олгой паузы – прим. ред) Ой, это такой тяжёлый вопрос… Если честно, то я всегда очень болею от того, что происходит на улице. В театре – это один мир. Выходишь за его пределы (я живу сейчас в частном секторе) – совершенно другой. От контраста возникает боль. Но так во всей России. Москва от провинции отличается только умножением любого явления жизни. То есть умножением культуры и бескультурья, умножением знаний и невежества, хамства и любезности. Барнаул и Москва отличаются только объёмом. Поэтому воспитательная функция на театре является гиперважной. Пока в зале будут сидеть зрители, пока будут литься слёзы и раздаваться смех, у нас всегда есть надежда. Вот против чего я решительно – против антрепризного существования. Сегодня востребован юмор, и он может носить сексуальный характер, Но он не должен носить характер пошлости. Есть чёткая грань, до которой можно доходить, но которую нельзя переступать… Барнаульский театр Музкомедии идёт за профессионалами, здесь нам доверяют. Поэтому он мне весьма интересен. Мне кажется, что у этого театра есть будущее, а значит, есть будущее у культурного пласта вашего города.
– Будет ли у вас еще работа с Барнаульским театром Музкомедии?
– Будет.
Новый мюзикл театра музкомедии должен вызвать интерес у молодежи 
Время театралов. Чем алтайские театры порадуют в новом сезоне? 
Мюзикл «Амадей» покорил барнаульских зрителей 
Настоящий театр вернется 
Бродвей на Алтае. Как дети из глубинки создали и поставили мюзикл