Не будет преувеличением назвать Барнаул городом театральным, ведь не только в границах Сибирского региона, но и в пределах всей страны театральная жизнь краевой столицы проходит весьма активно.
Среди множества событий в театральной сфере города последних лет никогда не остаются незамеченными постановки молодых режиссёров, наших земляков, окончивших столичные театральные вузы и вернувшихся творить на малую родину. Одной из постановок последнего времени, заставивших о себе говорить, стала инсценировка бессмертного произведения Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Премьера спектакля состоялась в середине марта, но о ней продолжают спорить до сих пор как зрители, так и критики.
Первая попытка
О новой постановке, мотивации выбора и процессе творчества поговорили с Максимом Астафьевым, режиссёром спектакля «Москва – Петушки».
Максим Астафьев.
Родился в 1981 году. В 2002-м закончил Алтайскую государственную академию культуры и искусств, факультет театральной режиссуры и актёрского мастерства (мастерская А. И. Вахрамеевой). В 2011 году – Театральный институт имени Щукина, факультет режиссуры (мастерская А. М. Вилькина). Осуществлял постановки в театрах гг. Барнаула, Канска, Димитровограда, Губкина, Минска. Участник и призёр многочисленных конкурсов и фестивалей.
Жана Щукина, altai.aif.ru: Это первая попытка Театра Драмы поставить Венедикта Ерофеева?
Максим Астафьев: Насколько я знаю, да, прежде таких опытов не было.
– Что вас мотивировало на выбор именно этого литературного материала? Личная значимость? Социальная актуальность? Что-то ещё?
– Тут сработало несколько факторов, как внешних, так и внутренних. Существует определённая репертуарная ситуация в театре: афишу необходимо постоянно пополнять и развивать. Важно, чтобы появлялись спектакли, разные по форме и мысли. Этот внешний посыл и зародил внутри меня идею о том, что театру необходим вот такой андеграундный, «маргинальный» материал. «Примерялся» к Чарльзу Буковски, но не заладилось. В итоге остановились на «Москва – Петушки».
«Станцевать» на концепции
– В постановке задействованы всего 9 артистов, воплощающих множество образов. Что это: художественная задача или вынужденный шаг? И, если это режиссёрская задумка, в чём её посыл?
– Действительно, в спектакле работают 9 артистов, а ролей гораздо больше. Но я бы не стал говорить, что это некая высокохудожественная задача или вынужденный шаг. Просто в процессе репетиций мы поняли, что нам так удобнее рассказать эту историю. Есть Веня и «четверо»: парни всегда работают «четвёркой» – и в начальных «светлых» сценах, и в сцене убийства. Есть Женщина Вени, есть Ангелы и есть ещё одна актриса, которая «работает» и Буфетчицу, и Дарью-алкоголичку. Сам Веня, его Женщина, Ангелы условно стационарны, то есть играют только свои роли. Остальные пять артистов действуют по принципу «все играют всех». Сейчас мне самому кажется, что такой ход был обусловлен тем, что нам хотелось свободно нырять в разные пространства и при этом сохранить игровые отношения с реальностью.
– В спектакле очень много музыки. Выбор репертуара обусловлен вашими личными пристрастиями или «материал диктовал»?
– Всегда есть желание убежать от какой-то определённой концепции. Точнее, хочется сначала придумать её, а потом ломать, менять под жизнь и творчество, под театр и человека. Так сказать, сочинить концепцию и «станцевать» на ней. Подбором музыки к спектаклю занимался я и, разумеется, здесь отразились мои музыкальные предпочтения. И я надеюсь, всё-таки, что каждая выбранная музыкальная тема решила определённую художественную задачу, заняла своё место в спектакле. Например, у нас помимо фонограммы актёры ещё и сами исполняют под гитару разные песни. Нам было интересно проследить, как тема Вени отражается в других людях, в других авторах, в других судьбах. Я был рад, когда мы сочинили такой ход, и он прижился в спектакле.
Сделать по-человечески
– «Москва – Петушки» – вещь культовая, достаточно популярная в среде интеллектуалов. Почему тогда выбор пал на экспериментальную сцену, ограниченную числом возможных зрителей?
– Говоря откровенно, большая сцена требует больших материальных затрат, что не всегда реализуемо. Поэтому ищем приемлемый баланс премьер на большую и экспериментальную сцены. А потом, я ведь изначально не предполагал, что будет такой живой интерес к постановке. Да, люди читают. Но читают, увы, немногие, а в театр ходит ещё меньшее количество людей. Зал экспериментальной сцены вмещает около 200 мест, так что, думаю, всё в порядке – площадка выбрана адекватно материалу.
– Возможно, вопрос не совсем корректный и без субъективности в ответе не обойтись, но всё же, как определите сами: в чём новизна вашего режиссёрского прочтения?
– Да, пожалуй, весь спектакль – новизна. Ведь попыток инсценировать Венедикта Ерофеева прежде не было! Хотя да, мы совершили в процессе работы с артистами ряд открытий. Когда мы осознавали верность находки, это давало нам сил на дальнейшее движение; из этих мелких открытий и складывался постепенно язык спектакля. А вообще, мне трудно говорить о новизне. Ведь мы-то давно «варились» в этом материале и, допускаю, то, что для нас самих давно стало «старым», для зрителя как раз и окажется «новым». В принципе, цель-максимум была одна: хотелось сделать по-человечески.
– Планируете участвовать в конкурсах и фестивалях с этой постановкой?
– Да, сейчас мы ищем эту возможность.
Мнение
Будучи человеком пусть не профессиональным в вопросах театроведения, но достаточно искушённым в плане того, что дают сегодня на российских подмостках, рискну высказать свою, сугубо человеческую, не столь театроведческую, сколь «театрофильскую» точку зрения: спектакль получился. И лаконичная, в моём восприятии иногда доходящая до скупости, сценография, обусловленная не то вынужденной экономией, не то художественной сверхцелью, как показалось, играла лишь на руку раскрытию характеров, а, в конечном итоге, «семантики спектакля», его смыслового ядра.
«Переодевание» (как того требовал зоринско-казаковский Костик из «Покровских ворот») одних и тех же артистов в разные образы лично меня лишний раз утвердило в мысли о многоплановости человеческой натуры и условности деления персонажей (и людей!) на строго положительных и строго отрицательных. Стоит только вспомнить актёра Вадима Заику, воплотившего в спектакле три совершенно разных образа: Рабочего, Внучка и Убийцы.
Изобилие музыки, на мой взгляд, совершенно прекрасной и, по большей части «рок-н-ролльной», также, считаю, стало огромной режиссёрской находкой, гармонизирующей весь спектакль. Ну, хотя бы уже потому, что в сознании обывателя данная музыка (что, конечно, далеко не всегда справедливо) как раз и ассоциируется с центральной темой «Петушков» (и российским пороком, которого «нет горше»). Световое решение впечатлило своей, возведённой до апогея эмоциональностью: в моменты, наиболее острые, свет то будто бы переставал существовать (конец света?), то внезапно ярко «выхватывал» куски сценического пространства, словно обнадёживая зрителя…
Что было не так? Вероятно, что-то было. И разбором полётов пусть занимаются критики. Но, повторюсь, ничуть не претендуя на бесспорность своего мнения, «переспав» с полученным впечатлением уже не одну ночь, дерзну сказать, что спектакль состоялся.
Жанна Щукина, корреспондент АиФ-Алтай.